[i] Псалом «Живой в помощи»

Глава 17

Сидору кто-то ворожит, не иначе! Потому как уже полгода бегает от меня, гад, и даже не догадывается об этом. Вот и сейчас, вместо того, чтобы отправиться в Питер на поиски своего кровника я двигаюсь в Томск. И да, теперь я чуть ли не святой, излечивающий наложением рук и святой молитвой! Ага! Вот так, вот! И ладно бы тетка Олимпиада с ума сходила, так ведь и отец Федор, с какого-то перепугу проникся! Смотрят на меня теперь горящими фанатизмом глазами.

Я когда лечить батюшку начинал, не учел впечатлительность и религиозность местных. Вот и получилось то, что получилось. А с другой стороны их можно понять. Тетка Олимпиада, зашла проведать батюшку, а тут я громко бормочу молитвы, водя руками над больным стариком, а вокруг нас играет ослепительное Божественное сияние. Это со слов впечатлительной женщины. С последним: «Аминь», — я падаю. А еще утром еле-еле таскающий ноги батюшка, вскакивает, как молодой и подхватывает мою почти двухметровую тушку весом под центнер. При этом совершенно прекрасно себя чувствует. Тут и тетка подоспела на помощь. Вот и воспылали они от таких спецэффектов небывалым религиозным пылом.

Уложили меня на тот же диван, где я продрых почти сутки, а проснулся уже прославившимся на всю Колывань. Отец Федор с Олимпиадой не могли же умолчать о чудесном исцелении. А на меня теперь даже брат смотрит, как на икону животворящую. Да и ладно, пусть себе, смотрят, как хотят, но мне же Аксинья доступ к телу перекрыла. Потому как грешна и недостойна! И в обратном ее не убедить, уперлась баба, хоть режь! Теперь веду образ жизни полный святости и аскетизма. Пытался поговорить на эту тему с протоиереем, но получил в ответ лекцию, что Бог осенил меня своим светом, а это большая честь и ответственность. Ну и вишенкой на торте приглашения в Томск к губернатору Тобизену и епископу Томскому и Семипалатинскому Макарию. С губером встреча обещает быть полезной. Мне землю выкупать надо под завод, а то господин Костромин, судя по всему, забыл про меня, а обещал, передать просьбу по инстанции. Но у нас обещанного три года ждут, а тут даже полгода не прошло. А вот с Макарием-то мне, о чем говорить? Хотя, как это о чем⁈ О лекарствах и «Дарах Сибири»! Мне на них церковное благословение еще как нужно. С отцом Федором я так и не успел дела обсудить. А потом не до того стало.

С обустройством в Томске проблем не возникло. Сразу по прибытию, нас разместили в гостевых комнатах Архиерейского дома на Почтамтской улице. Отец Федор тут же ускакал к Макарию, ну а мы с Ваньшей ополоснулись во, вполне себе соответствующей стандартам даже XXI века, ванной с горячей водой и завалились отдыхать. Брательник до сих пор ходит пришибленный от неожиданных перемен, свалившихся на нашу голову. Мне не совсем понятно его чинопочитание, возведенное в абсолют, но я дитя совсем другого мира. Для меня что губернатор, что епископ просто чиновники, может быть по местным меркам и очень высокого полета, но явно не повод трепетать в экстазе, как делает Иван. Даже не ожидал от него такого. Или брата просто масштаб поразил?

— Ваньш, да успокойся уже, захотим, и у нас такая будет, ­– я попытался отвлечь парня от разглядывания вычурной, украшенной резьбой, позолотой и блестящей от толстого слоя лака мебели.

— Не скажи, — он покачал головой, ­– Нам такое не по карману. Такой даже у Павла Порфирьевича нет.

Едва сдерживаюсь, чтобы не заржать в голос.

— Ну, ты сравнил, хоромы сельского коммерсанта и архиепископский дом. А это, — под удивленным взглядом Ваньки пренебрежительно машу рукой на убранство выделенных нам апартаментов, — Noblesse oblige, то есть положение обязывает. Чтобы подчеркнуть достаток и величие церкви, — при упоминании церкви, Ванька тут же начинает креститься. Приходится и мне. Эта привычка крестить пузо по поводу и без порой жутко раздражает! Брательник наконец угомоняется и разваливается в обитом алым бархатом кресле, почему-то стойко ассоциирующемся у меня с театром. Вид у него при этом до того гордо-придурковатый, что не могу удержать смешок.

— Каво ржёшь? ­– подозрительно смотрит он на меня, не зная то ли обидеться, то ли присоединиться к веселью.

— Да так, — анекдот вспомнил.

— Рассказывай, — ну вот, придется выкручиваться, и что ему рассказать-то. Я по анекдотам не очень. Придется Ржевского немного переделать, думаю, Ваньше, как армейцу зайдет.

­– Спрашивают как-то казака в высоком аристократическом обществе: «Господин есаул, а вы любите свою лошадь?», «Только в тяжёлом и продолжительном походе».

Ванька лупает на меня глазами, не понимая, когда смеяться, и тут до него потихоньку начинает доходить пошлая двусмысленность. Он хмуриться:

— Тьфу, дурак! — Иван осуждающе качает головой, но все же не выдержав, сначала хрюкает, а потом начинает дико хохотать. Так хохочущими нас и застал пожилой церковный чин в черной рясе и круглой монашеской шапочке. Окинув нас удивленным взглядом, приятным тихим голосом он спроси:

­ — Кто из вас господин Уколов?

— Я, — пришлось вставать с такого удобного дивана.

— Вас зовет Преосвященейший Владыка Макарий.

— Позвольте привести себя в порядок? Не ждал такого быстрого вызова.

— Поторопитесь, я жду Вас в коридоре.

— Да заходите, — пытаюсь пригласить мужчину к нам в номер, но тот решительно отказывается.

­– Откажусь. Поторопитесь, господин Уколов. Владыка очень занятой человек.

Ну а мне собраться только подпоясаться, в буквальном смысле. Быстро мотаю портянки, ноги в новенькие мягкие кавказские сапоги, перетягиваю ремнем даренную названным отцом казачью гимнастерку без погон- и я готов. Пройдя по застеленным ковровыми дорожками коридорам, поднялись на этаж выше и оказались перед массивной лакированной дверью. Мой сопровождающий чуть слышно стучится сухоньким кулачком и, робко приоткрыв щелку, не заходя докладывает:

— Ваше Преосвященство, я господина Уколова привел.

Я не слышу, что ему ответили, но мужчина, отпрянув от двери, открывает ее шире и приглашающе машет мне рукой.

Большой, вдоль одной стены заставленный стеллажами с книгами кабинет. Мощный стол, над ним иконы. Привычно осеняю себя крестом. Правей икон ростовой портрет Александра III. Большие, от потолка до пола, окна завешаны красивыми белыми с золотом портьерами, тут же в ряд стоят стулья для посетителей. Помещение просто олицетворяет собой богатство и величие. Ну, и где епископ? В кабинете совершенно пусто. Но кто-то же ответил моему проводнику. Тут за книжными стеллажами отворяется небольшая дверца, замаскированная под дубовые декоративные панели, украшающие нижнюю треть стен, и оттуда выглядывает отец Федор:

— Проходи, Митрий, — он кивает головой в комнату, откуда появился, — Мы сегодня по- простому.

Небольшая комнатушка обставлена довольно аскетично, зато вся увешана иконами. Тусклый свет пробивается через маленькое, под самым потолком, глухое оконце. Потому в помещении душно и тяжело пахнет горящими свечами. Узенькая софа с гнутыми под звериные лапы ножками и жесткой деревянной спинкой застелена обычным серым шерстяным одеялом. Вместо подушечки валик. Круглый чайный столик у стены, с двумя невысокими креслами по бокам. Третье, не вписывающееся в гарнитур, поставлено видимо специально для меня. Вот и все убранство.

На одном из кресел, сидит мужчина лет 55−60-ти, пристально вглядываясь в меня из-под сурово сдвинутых косматых бровей умными, с толикой юношеского любопытства глазами. Высокий лоб с залысиной. Бороду лопатой, достигающую длинной середину груди, густо усыпала седина. Простую черную рясу украшает массивный золотой крест.

Пустые чайные чашки, ополовиненная вазочка с малиновым вареньем и крошки от баранок, стоящих тут же на столе, говорят о том, что старики сидят уже долго. Через еще одну, незамеченную мной дверцу, больше похожую на лаз, низко согнувшись занырнул мальчонка с парящим самоваром. Ловко водрузив его на столик, служка тут же исчез.